ЧАШКИНА ЛЮБОВЬ

(см. сноску *)

Часть 1.

В небольшом и обычном царстве Дом среди множества Вещей жила-была Чашка. Как она попала туда, давно никто не помнил. Кажется, её подарили Хозяйке-царице в один из дней, которые Люди называют Праздниками.

В тёмном пространстве кухонного Шкафчика, куда её небрежно сунула Хозяйка сразу после ухода дарителей, её соседями стали всякие разрозненные Тарелки, большой Соусник со щерблёным носиком, и прочие кухонные «неликвиды». Пара Фужеров, и хрустальная Рюмка выглядели в этом странном собрании сановными ссыльными, когда-то изгнанными Хозяйкой из дворца, потерявшими всех своих близких, чины и звания.

Чашка страдала особой восточной изящностью, формой была похожа на вытянутый по высоте цветок каллы, невольно выделявшей её, из преобладавших в царстве Дома жителей круглых или строго ровных форм. Массивная, полая внутри ручка, начинавшаяся от верхней кромки Чашки, и заканчивающаяся в паре сантиметров от её низа, никак не умаляла этой изящности, наоборот, добавляла в общий рисунок гармоничной завершённости образа.

Цветок каллы, окутанный «Поцелуем Климта». Очень одинокий цветок, потому что, во-первых, к таким чашкам блюдца не полагаются, во-вторых, как можно чувствовать себя не одиноко взаперти и полной темноте, а главное, при полном отсутствии надежд побывать в чьих-то руках, быть кому-то полезной, выполнить своё предназначение в Жизни.

В темноте и заброшенстве совершенство становится насмешкой. Совершенство – ничто, если ему некого радовать собой, некому доставить пользу и, наконец, ему нужен хотя бы зритель, способный его оценить. Чашка страдала от этих мыслей, училась принимать как должное.

У неё не было дальних сородичей из Кузнецовских, как у чашек живущего неподалёку на полке Чайного Сервиза. Те были ростом пониже, никогда не расставались со своими Блюдцами, надменно задавались изысканной позолотой, считали себя фарфоровой аристократией из-за принадлежности к Парадному Сервизу аж на двенадцать персон.

– Гордые и завистливые не любят стоять рядом с красивыми, даже, если не на виду. Им яркие витрины подавай, и чтоб никаких конкурентов поблизости. Выделяться изяществом и красотой, вообще, чем-то таким, на фоне множества унылых, заурядных форм чаще всего чревато множеством, мягко говоря, неприятных Издержек – думала Чашка в душной темноте Шкафчика.

Главным в аристократическом семействе выступал Генерал-Чайник. Как большинство сервизных генералов, он был толст, строг и надменен, и, конечно же, весь был увешен рельефными ажурными украшениями, вполне напоминавшими выдающиеся ордена, с длинными ветвями лавра, совсем как на козырьках и околышах генеральских фуражек.

– Да, генерал, да, глава семейства, но неубедительный какой-то, очень свадебный – думала Чашка.

Как положено сервантным генералам, этот, весь в золоте откровенно не терпел открытого огня. На дух не переносил, и коснись его, он сразу бы раскололся, рассыпался на мелкие кусочки, быстро растерял всю свою сановитость вместе с пузатостью. Кипятка с таким не добыть, в такой можно только залить готовый, добытый на большом Огне стальным трудягой-воином, Простым Чайником, родом из обычной кухонной утвари.

При генерале Чайнике в жёнах состояла Сахарница, как и все долгие жёны, чем-то внешне очень похожая на своего супруга. Толстушка, с двумя сановными руками в бо́ки. Работой генеральша себя особо не утруждала. Зачем, если всю сахарную работу охотно брала на себя прижившаяся в Сервантском дворце серебряная Ложечка. Изящная, весёлая малышка, из тоже знатного, но другого семейства – Фраже, обитателей дубового графства Буфет, счастливая жить всегда на виду в стеклянной витрине Серванта.

Колоритную пару глав Сервизного семейства скучно дополнял Молочник – в меру упитанный, ничем не выдающийся сынок фарфоровых папеньки и маменьки. Он был похож на кувшинчик нечаянно ставший утёнком и, как казалось Чашке, чувствовал себя неприкаянным в семье сервизных сородичей. Кроме доброй сочувственной Улыбки он у Чашки ничего не вызывал.

Желания улыбаться мало, обязательно нужны кто-то, или что-то, кому можно послать улыбку, пусть даже эти кто-то, или что-то, её не заметят. Чашка давно решила для себя – всё, что вызывает добрую улыбку, нужно ценить и оберегать. Его не так уж и много в Жизни, а добрая улыбка есть предвестник Любви, щедрых Поступков, большого Тепла, которое может согреть Планету не хуже Солнца и безо всяких там магнитных бурь, засух, губительных вспышек. Такая Улыбка – ценный подарок улыбающемуся не меньше, чем тому, кому улыбаешься.

К Обеденному сервизному семейству с его огромной мамашей-Супницей и другом её – тяжёлым Половником, всякими Тарелками, Блюдами и Солонками Чашка была равнодушна. Всё там казалось слишком плоским, чересчур массивным, что подтверждали слышанные не раз на кухне вздохи Хозяйки, перемывающей это сервизное семейство после ухода гостей. А главное, там не было чашек.

Всю свою жизнь в застеклённом дворце Серванте сервизная знать больше красовалась, нежели служила Людям, мучилась пылью и вынужденным бездельем, но сервантством своим кичилось, как тот Павлин хвостом.

Семейство Фраже редко выходили в свет, разве что на Праздники, когда Хозяйка к приходу Гостей выставляла их на Стол. Но с годами это происходило всё реже, последний год – ни разу, хотя за окном уже давно осень.

Фраже были тяжелы на вес и характерами. Столовые Ножи кичились противной настоящим Ножам тупостью, а их глупо закруглённые концы и вовсе добавляли несерьёзности портрету.

– Что это за нож, которым ничего серьёзного не разрезать! – думала Чашка – Всего-то Вилке помогает, а важности и самомнения в сто раз больше, чем у Кинжала, висящего в гостиной на ковре. И, как можно гордиться тупостью! Если ты тупой, то будь хоть с серебряной, хоть с золотой ручкой, какой ты Нож!

Чашка уважала кухонные Ножи, острые, работящие, и бывало переживала, когда их носили к Точильщику, потому что видела, как с каждой заточкой они всё больше тончали, и знала, что однажды они истончатся до того, что их просто выбросят, взамен купят новые и забудут их верную службу.

Семейство Фраже обожало субординацию, парадный строй, всегда располагалось на Столе боевым каре вокруг Тарелок, окружая их с трёх сторон в определённом таинственном, только им и Хозяйке известном, порядке. Настолько таинственном, что порой не все Гости знали, к какому блюду положена та или иная Вилочка-Ложечка.

Растерянность и смущение иного Гостя, не отличающего салатную Вилку от рыбной, бульонную Ложку от десертной, их, здорово забавляло, и всякий раз добавляло снобизма к их и без того раздутому Высокомерию.

Вынужденная замкнутость семейства в тенетах Буфета, похоже не очень-то их угнетала. Чашке всегда казалось, что они вообще ведут себя, как члены какого-нибудь тайного кухонного ордена Сервизьеров.

– Ничто не прячется просто так, всё прячется зачем-то, и непременно рождая тайну. Без тайн так скучно на Земле. В Природе их бесконечно много, но по слабости своей Люди, не разгадав и толики этой бесконечности, придумывают свои. Им так легче, меньше шансов очень испугаться – думала Чашка.

Среди кухонных упорно ходили слухи о том, что чистота серебряной крови высокого семейства Фраже сильно преувеличена, и давно разбавлена медными кровями совсем не сребропородных родов Мельхиора и Нейзильбера. Потому и предпочитают хорониться от чужого глаза.

Чашка не трепела сплетен. От Кактусов на кухонном окне она знала, что Хозяйка обожает сплетни и обычно, ходит в примыкающий к Дому Парк к своим скамеечным Приятельницам собирать сплетни, заодно покричать на шумных детей у Фонтана, понервировать наставлениями их непутёвых Мамаш, и позадираться с Собачниками. Кактусы знают, им сверху всё видно.

Сплетни унизительны для всех, и для тех, кто их выдумывают, и для тех, о ком сплетничают. Но в контексте периодически слышанных в разговорах Хозяйки и Домработницы упоминаний о Ломбарде, долгах и росте цен на отопление, выглядело убедительно.

– На своей Кухне подмена Медью Серебра, если и то, и другое своё, ненаказуема. В конце концов мясо одинаково накалывается, что на серебряную Вилку, что на мельхиоровую. Главное, что на Вилке, а не она сама. В Праздники принято выставлять на Столы лучшее, Хозяйка и выставляет. Что есть, то и лучшее, в настоящем Празднике главное – Праздник души, а для голодного вкусный кусок мяса вполне будет Праздником и вовсе без никакой вилки – решила для себя Чашка.

Иногда Чашка вспоминала, что она – Подарок.

Быть Подарком занятие не из лёгких. Хорошо, если станешь нужным. Но, если не от души, подарен в спешке, бездумно, то никакой ты не Подарок, ты – Вещь надоедливая. Ткнут куда-нибудь с глаз долой и забудут. Того хуже – передарят другим, пойдёшь по рукам. Обидно это Подаркам, ведь могли бы и Радость, Пользу кому-то принести.

Так и получилось. Несколько лет подаренная Чашка изображала памятник «Поцелую Климта», болела ненужностью своей, ни разу не ощутив благотворного жара горячего напитка внутри, тепла губ, пьющего из неё.

– Знал бы кто, как это грустно, быть невостребованной, Вещью бесполезной, когда способна на многое, и, может быть, лучше многих – думала Чашка.

От долгого ничегонеделанья Чашка много размышляла, планов разумно не строила, но мечтать не уставала. Это никому не запрещается, особенно тем, кто знает, что Мечты, если хранить им верность, сделать целью, способны сбываться.  

А ещё Чашка поняла – Жизнь никогда не стоит на месте. Ну, хотя бы потому, что никто не знает, где находится это самое место и какое оно. Жизнь не терпит постоянства, Природа его вообще не признаёт, и как иначе, если изменение и есть сама Жизнь.

Это Человек, то ли от Невежества, то ли от Лени цепляется за постоянство в чём-то, кажущемся ему удобным, комфортным, прекрасным, и держится за него изо всех сил, и переживает в страхе потерять, и конечно же со временем теряет.

Вот так дальше и продолжалось бы грустное стояние Чашки на кухонной Полке в полной ненужности никому, если бы однажды в Доме не появился Писатель, седой грузный Человек с Зонтиком-тростью, погасшей Трубкой во рту, и тонким Ноутбуком в чёрной Сумке через плечо.

Писатель снял в Доме Комнату, в общем-то пустовавшую, оттого местами пыльную и целиком грустную. Когда-то в ней жил Сын Хозяйки. Много лет назад он уехал в Столицу без обещания вернуться. Что может быть грустней нежилой Комнаты.

В темноте и одиночестве главное развлечение – горевать и прислушиваться к разговорам снаружи. Так себе удовольствие, но других развлечений в Шкафчике не водилось. Чашка, в отличие от других его Обитателей, ни тем, ни другим особо не увлекалась.

Горевать о своём заточении горевала лишь устав от мечтаний, а к кухонным разговорам прислушивалась не столько для удовольствия, сколько затем, чтоб не терять связь с
внешним Миром и быть в курсе тамошних событий.

Так было до появления в Доме Писателя. Чашка иногда слышала его голос и всегда ловила себя на том, что он ей приятен, а то, что звучало, казалось интересным.

Из обрывков разговора Писателя с Хозяйкой, услышанных через тонкую дверцу Шкафчика, Чашка поняла – Писатель в их Доме надолго.

Что суждено Судьбой, обязательно случается, а если суженное ещё и очень желаемо, то неожиданно скоро. Правда, заходит всегда издалека, и поначалу выглядит мало похожим на то самое «Желаемое».

Именно так и произошло. Как-то, придя с базара, Хозяйка ни с того ни с сего, достала Чашку, налила в неё воды, водрузила на «Поцелуй Климта» Луковицу и поместила весь этот «шедевр» на Подоконник.

Надо понимать, что по великому замыслу Хозяйки, Луковица должна была срочно начать плодоносить зелёными стрелами, а Чашка, обалдевать от Счастья вырваться на Свет Божий из Страшного Заточения в тёмном Шкафчике.

Ну почему Счастье не может быть просто Счастьем, к нему обязательно должна прилагаться какая-то Нелепость, например, в виде Луковицы на голове!

Да, за Счастье нужно платить, и Чашка не возражала никак, но даже понимая, что Луковица ни в чём не виновата, чувствовала себя не в своей Тарелке, вернее – не в своём Блюдце, вернее…

В общем чувствовала себя чересчур экстравагантной и вызывающе безвкусной в таком обличье.
«Поцелуй Климта» с Луком – это ли не верх безвкусицы и пошлости!

Вся её тонкая натура протестовала, но шёпотом, чтобы не спугнуть ненароком вдруг подаренное Счастье Солнечного Света, Свободы, множества Воздуха вокруг, а Главное – возможность попасть на глаза Писателю и, если повезёт, понравиться ему.

Первое, что свойственно замечать Чашкам в Людях, – это руки. У Писателя они были, сразу видно, натруженными и уставшими, с уже начинающей стареть сморщенной кожей, во множестве мелких складок-морщинок. На держащей Зонтик руке кожа натянулась, и грустные складки разгладились, обнажая рисунок голубых вен под ней. Сжатая так в кулак, рука выглядела вполне молодо и крепко.

Чашке сразу захотелось побывать в этих руках, они показались ей сильными и надёжными. Такие не уронят, с такими хочется делиться Теплом, им можно доверять, быть в них спокойной и счастливой.

И Глаза… Они сразу показались Чашке, чуть не родными. Добрые, тронутые грустью, но живо внимательные ко всему вокруг. Кто-то из Людей на Кухне однажды сказал, что «Глаза – это Зеркало Души».

Красиво! – подумала Чашка. Она сама не понимала откуда знает о Душе. Просто знала и всё.

– Тогда почему они стареют, тускнеют, становятся мутными, слабыми, как со временем у той же чашкиной Хозяйки. Ведь Душа бессмертна, она не стареет. Что-то тут не так… Куда сбегает её Любопытство, отчего гаснет лучистость взгляда, загадочность, весёлость, если раньше они были…

Однажды задумавшись об этом, Чашка для себя решила – у Людей Глаза стареют, когда им в избеге Жизни всё меньше хочется видеть происходящее вокруг. Ведь что Люди не делают, как ни стараются, а их Мир становится всё хуже, злей и опасней.

Огорчает Мир Глаза, про Уши и говорить нечего, как тут не стариться, не отгораживаться от него. Защитная реакция Души. Перестаёт Душа отражаться в зеркале, всё больше прячась в зазеркалье. Любой Свет когда-нибудь гаснет, даже Солнечный.

Не многие Люди сохраняют до дня последнего живой взгляд чистых глаз. Может, это от того, что они видят нечто невидимое большинству, умеют заглядывать в другие Миры, а другие Люди принимают их взгляд, за взгляд на мир Земной? Пусть так – решила Чашка и сразу причислила Писателя к этому Кругу Дальнозорких.

– С таким Человеком можно о многом помолчать, его хочется согреть, с ним можно быть обжигающе горячей и остывающей, он всё примет и не отставит в сторону. Хоть бы заметил, захотел, выбрал именно меня, а не золочёных сервизных принцессок с блюдцами! – чуть не плакала Чашка.

Желание задружить с ним, стать ему нужной, вспыхнуло ещё сильней. Желание и Надежда всегда ходят рядом.

– Увидь меня, захоти взять в руки, пожалуйста! Я буду верно служить тебе, я умею это – молила Чашка.

Если просить всей Душой, всем Сердцем, тебя обязательно услышат. А у Писателей слух к Душам особый. И он услышал. Заметил её однажды на Подоконнике, замер на мгновенье, потом с улыбкой взял в Руки.

Придерживая Луковицу от падения, осторожно поднял, рассматривая со всех сторон, будто примеривая Чашку к руке, и спросил Хозяйку:

– Не возражаете, если возьму к себе эту красотку?

Хозяйка слегка удивилась, но сказала, что не против. Было по всему видно – она боготворила Писателя. Луковица была торжественно переселена в стеклянную Банку, Чашка тщательно вымыта, протёрта, и жестом, похожим на дарственный, передана в Руки её нового Обладателя.

Всё Сервизное Сервантство, все Сковороды и Дуршлаг, Ковшик, Половники и Взбивалка, развешенные на стене, Плита, Тостер и Миксер, всё Население Кухни с замиранием фарфора, металла и пластмассы, затаив дыхание наблюдали за этой трогательной сценой выхода Чашки в Высший Свет!

Чашка была счастлива. Наконец-то её заточению пришёл конец. Конец темноте и ненужности, конец одиночеству. Что тогда Счастье, если не это…

С того момента Кухонная Жизнь Чашки со всем её великокухонным стоянием Кофейного и Обеденного Сервизов в тридцатилетней войне за знатность, тайнами Ордена Фраже, борьбой Сервантских Башен друг с другом, прочей кухонной Суетой, быстро отошла на второй план.
Который на самом-то деле, никакой не второй, и даже не третий, а просто, нечто по имени Игнор, – место, похожее на Чулан, куда сбрасывают всё, только и умеющее, что огорчать, вызывать Досаду, надоедать и назойличать.

Теперь её Домом стал рабочий Стол Писателя, и Чашка буквально купалась в лучах Солнечного Света, удачно накрывавшего из-за Штор именно ту часть Стола, где и определилось её место. А долгими вечерами и ночами, когда на небо заступала в дежурство Луна, Чашке вполне хватало света и тепла от настольной Лампы, достопочтенной бронзовой дамы со стеклянным зелёным абажуром-шляпой, которым та очень даже гордилась.

Лампа была первой из обитателей Стола, с кем Чашка подружилась легко и быстро. Ведь в Дружбе главное – Совпадение в отношении к Жизни, Миру вокруг. В чём они совпали сразу, так это в желании верно служить Писателю, которого обе полюбили и зауважали с первых минут знакомства.

Кстати будет сказать, что до появления Писателя в Доме, Лампа тоже чувствовала себя никому не нужной, включали её очень редко. Хозяйка больше любила Телевизор, и за письменным столом была редкой гостьей, особенно вечерами – любимой порой свечения всех Ламп Мира.

С обитателями Стола, всеми этими Монитором, Клавиатурой, Мышью на коврике, важнючим из себя Ноутбуком и прочими Писательскими помощниками отношения у Чашки не то чтобы не сложились, их просто не было.

Клавиатура и Ноутбук Чашку откровенно побаивалась, часто видя в режиме Сна кошмары, как она, опрокидываясь, заливает их сладким, убийственным цунами. Чем выше ростом чашки, тем чаще и видят, а Чашка такой и была – высокой.

И ещё она умела жалеть тех, кому страшно, и не осуждала Цифровое Семейство за их понятную Отчуждённость, совсем холодную вежливость и косые взгляды.

Дорогущий, неисправимо кичащийся брендом «MONTBLANC» Блокнот из крокодиловой кожи, с его воткнутым сбоку в специальное гнездо златопёрым «PARKER»-ом, чей-то подарок Писателю на один из дней рождения, и вовсе не мог рассчитывать на симпатию Чашки.

В руках Писателя он бывал крайне редко, и лежал на Столе, как думала Чашка, скорее, для приятствия дарителю сего «сокровища», одному из друзей Писателя, иногда заходящему в гости.

Чашке было жалко всех Крокодилов, из которых Люди зачем-то делали блокноты. Ну, там обувь, одежду в пещерные века – понятно, необходимость. Сегодня зачем? Делать из живых Существ украшения… разве это правильно?

У Людей, если ты богат, значит можешь платить за всё натуральное, сделанное из чьей-то кожи, шкуры и рогов. И носят они это не столько для удобства и из нелюбви к синтетике, но больше затем, чтоб никто не усомнился в их состоятельности, не дай Бог, не причислил к простым Людям.
Чашка много чего знала из разговоров Писателя с его нечастыми, но очень умными Гостями. Она, как и все в Доме, просто одним своим присутствием участвовала во всех разговорах, происходящих в нём.

– Наверное, Люди об этом не догадываются. Они выходят на Улицу, если хотят посекретничать без лишних ушей. Неужели наивно полагают, что их там никто не услышит, и даже не подозревают, что их слышит Улица, а значит и весь Мир? – задавала себе вопрос Чашка.

В населении Стола периодически мелькали какие-то Книги, Листки, исписанные всем-чем, блестящая Фляжка с Коньяком и красивым Гербом наверняка красивой Страны, но все на правах Гостей. Заводить с ними Дружбы не получалось, хотя Симпатия к некоторым, особенно к Книгам и возникала, и темы для приятных разговоров точно нашлись бы.

С острыми Карандашами, Маркёрами и парой Фломастеров, кучкующимися своей компанией в Толстокаменном Стакане, дальше «С добрым утром» и «Спокойной ночи» отношения не задались.
На Столе они жили подольше, но не задерживались, потому что быстро истирались, высыхали, и Чашка записала их просто в «Прохожие».

Очки и Футляр для Очков, в их число не входили. Писатель всегда надевал Очки на нос, когда хотел рассмотреть Мир почётче, приблизить, чтобы стал понятней.  Очки Чашка очень уважала, но, если честно, слегка побаивалась – уж, больно строговатыми они казались, и Писатель в них выглядел строгим Профессором, даже, когда улыбался.

Если совсем честно, Чашка, боясь себе признаться в этом, ревновала Писателя к Очкам, и не так, чтобы очень уж чуть-чуть. А как не ревновать, если они, пусть и не часто, но подолгу висели на шее Писателя и согревались его теплом просто так?! Вешаться на шею, да ещё висеть там чуть ли не у самого Сердца – разве это хорошо?!

– Это плохо уже потому, что вызывает у остальных не самые лучшие Чувства, а очень даже худшие. И эта глупая фраза из Телевизора – «Ревнует, значит любит» ровным счётом ничего не оправдывает!

Не зря Писатель редко включает это чучело с Чёрным Экраном на стене – здоровенным окном в Ночь. Люди думают, что смотрят через него в Мир, на самом деле смотрят в мирок, который им придумывают другие Люди, и не обязательно – хорошие.

Чашка считала Ревность коварной Болезнью, которая может закрасться в Любовь, разрастись в ней, и постепенно превратить Любовь в Гадкое Желание безраздельно обладать Любимыми.

Если бы Чашка умела краснеть, она бы краснела от Стыда, чуть заслышав в себе её симптомы. Но краснеть она не умела, зато умела не поддаваться им и превращать их в пушистых и совсем безобидных Зверьков, способных лишь плаксиво поскуливать и слегка покусывать её, при каждом своём появлении.

Кого ещё из соседей по Столу, кроме Очков, пушисто ревновала Чашка, так это Курительные Трубки и простецкий Гранёный Стакан имени скульптора Мухиной с его неразлучным Другом – мельхиоровым Подстаканником, детьми Советской Эпохи. Причём совсем не в ущерб искренней Симпатии и Уважению, которые Чашка испытывала к их славной компании.

Подстаканник именно был славен. Весь в узорных рельефах, но не тех слащавеньких золочёных бирюлек, которыми увешан сервизный генерал-Чайник и его Сервизная семейка, думанные под тонкие пальчики жеманных Барышень, или толстые пальчищи слегка усатых великосветских мадам, прочих «Свадебных Генералов».

Нет! Всё на нём было авторитетно и уместно, словно на парадном Мундире боевого Офицера, прошедшего не одну военную компанию. Мощный постамент, от которого кругом расходились похожие на колонны тонкие полоски металла, увенчанные чеканным поясом с орнаментом из элементов геральдической ботаники.

«Колоннада» выглядела строго и торжественно. К тому же, между колоннами всегда можно было видеть, когда дело подойдёт к последнему глотку, чай в стакане закончится.

Напротив крепкой, не в ущерб изящности ручки, красовался медальон в виде Славянского щита с рельефом Спасской башни Московского Кремля. Солидно до невозможности и, вместе с тем, как казалось Чашке, очень по-домашнему.

– Такой Подстаканник двумя пальчиками не возьмёшь, он для крепкой мужской руки, сжатой в кулак. Никогда слепленное из Песка и Глины, пусть даже и обожжённое потом в Печи, не сравнится в надёжности, твёрдости, с отлитым, сделанным из Металла – думала Чашка.

И, хоть сама была кровей очень даже минеральных, никак не металлических, всё равно гордилась тем, что её тоже нужно крепко держать в руках. Такое могут только сильные Люди.

Служить Сильному, Доброму – именно это Чашка сочла главным своим Предназначением в Жизни и считала большим Счастьем для себя.

Однажды Писатель в глубокой задумчивости поставил Чашку на страницу раскрытого Журнала, и она смогла прочесть там, что Бог создал Человека из Глины.

Ого! – подумала Чашка, – значит мы с Писателем одной Глины, одним Миром леплены! Надо же…

Курительные Трубки Чашка сразу причислила к уютному семейству Тепло Дарящих, согревающих холодными Вечерами руки и Души многим Писателям Земли.

Чашке нравился Табачный Дым со сладковатыми тонами ароматов Вишни, или экзотичной Латакии, или духмяной пышности свежеиспечённого Хлеба, заполнявшими пространство Комнаты в долгие волшебные часы Писательских исканий.

В этом букете густой аромат её Кофе, едва присутствовал, но Чашке казалось, что именно его оттенок добавляет творческому уюту Комнаты особой Притягательности.

Наверное, Писателю всё это было привычным, ему было о чём думать Главном, том, о чём думают все Писатели, попивая Кофе, покуривая Трубки. Ведь Писатели живут в своём Внутреннем Мире, Мир Внешний для них – это просто Большой Лес, куда они ходят собирать Плоды Знаний и на Большую Охоту, с её терпеливым прислушиванием к звучанию бесценных Строчек в зарослях Слов, стремительными погонями за ними в попытке успеть записать, запомнить их Звучание.

Случались дни, когда Писатель рано по утрам, не позавтракав, и тихо, чтоб не разбудить Хозяйку, уходил из Дома на Прогулку. Как и все, мучимые Бессонницей, она под утро крепко засыпала в своей комнате, а просыпалась уже под заоконные звуки давно начавшегося Дня.

Нельзя сказать, что такие дни были частыми. Соблюдать Режим – это не писательское, им ближе пестрота Метаний, Исканий, броуновское движение Жизни. Писатели со Временем не дружат, на Часы смотрят редко, а если и кинут взор по возвращении во Внешний мир, то лишь затем, чтобы удивлённо охнуть от способности Времени пролетать мгновенно.

Чаще Писатель оседал за Столом надолго и случалось неделями мог не выходить «в люди». То ли желания «Людей» особого не было, то ли Сил на прогулки не доставало.

Иногда на писательском Столе оказывалась Шляпа. Солидная, широкополая, фетровая дама, с атласным пояском при элегантном бантике над полями и кокетливой замятинкой на макушке. Вся нежно бархатная на ощупь и характером такая же. К тому же болтушка из Болтушек.

Шляпы на столах вообще-то редкость, но со шляпами Писателей такое нет-нет, да случается. Это ж Писателям свойственно, уже открыв дверь на выходе из Дома, вдруг спохватиться, как ошпаренному броситься к Столу, кинув на него Шляпу, не глядя, и забыв снять Галоши, схватить что-нибудь пишущее, начать судорожно записывать, осенившие их Мысли.

Лучшие Мысли, посылаемые Писателям Сверху, в отличие от простых логических, плетущихся караванами, способны теряться и пролетать не хуже Времени. Писатели знают, наверное, поэтому они лучшие в Мире ловцы Мыслей за хвост.

Писатели умеют превращать Мысли в Строчки. Ага, Чашка в этом точно убедилась, наблюдая за Работой Писателя! А ещё – Мысли Сверху обожают летать стаями, что, только добавляет Писательского Азарта, и тогда Охота затягивается на Часы, даже Дни.

Вот, в такие моменты Большой Охоты, когда Писатель теряет связь с Внешним миром, Временем и Пространством, забывает о питье, еде и счетах за квартиру, дозволяя лишь Трубке бесконечно дымить и тем сохранять хоть какую-то связь с реальностью, Шляпа очень даже может и надолго задержаться на писательском Столе.

И было однажды так, что по окончании одной из Охот, Писатель, завидя Шляпу на Столе, был ей очень удивлён, недоуменно вертел в руках, не иначе, в поисках Лап или Крыльев.

Шляпы знают о своих Хозяевах всё, потому что их носят на Головах. Но Го́ловы они не выбирают, всё, как раз наоборот. И Шляпа считала большой Удачей, считала за Честь – быть носимой на Голове Писателя, не Бухгалтера, или какого-то там Банкира.

Ещё с первых дней появления на Прилавке, когда на неё навесили Бирку с Ценником, она невзлюбила Цифры, а в этих Головах, кроме Цифр обычно ничего и не было. Скучно.

То ли дело Голова Писателя –  там так много всего интересного о Жизни! И пусть его Мысли часто выглядит сумбурными, причудливыми, сумасбродными и порой даже чересчур заумными, скучно на ней не бывает.

И, как об этом не поболтать при случае, особенно с Подругой, с которой видишься довольно редко.

Шляпа считала Чашку подругой, даже хвасталась перед Жителями Вешалки этой дружбой и тем, что на Чашке изображён аж сам знаменитый «Поцелуй Климта»!

В одном из таких разговоров Чашка и узнала всё об утренних Прогулках Писателя.
Оказалось, Писатель гуляет кругами – Большим и Малым Кругом. В Большом Круге есть Лес в полукилометре от Дома, Дорога к нему и обратно.

Лес в черте Города – это такой заблудившийся девственный Остров, непонятно как прибившийся к большой земле, которая вся, на самом деле, просто портовый Кабак.

Постепенно Лес покрывается ожогами кострищ, мангаловым пеплом, стремительно зарастает мусором. Тогда из него улетают Птицы, сбегают Ежи и Косули. Там всё реже встретишь Ягоды, Грибы и Муравейники.

Зато всё чаще станут попадаться Странные, дурно пахнущие Люди с клетчатыми сумками полными Нищеты, и зачем-то Юнцы со шприцами. Но, это летом, а зимой Шляпа в Лесу не бывала. О зимнем Лесе надо спрашивать у Шапки.

Гуляки ломают ветки, вырезают ножами имена и ругательства на стволах деревьев, кидают в них Ножи, вытаптывают поляны с молодой порослью первых лесных цветов, робких желудёвых ростков будущих дубов могучих.

Лес, чем дальше во Времени, всё больнее мшеет и лысеет. И, как неизвестно кем положено – «Сильный поедает Слабого», Город поедает Лес.

Писатель по этому Кругу стал ходить всё реже. Зачем, за Грустью и Досадой? Ха-ха… За этими далеко ходить не надо, всегда под рукой, только свистни, вот потому и реже.

В Малом Круге, проходящем по ближним Дворам, полным Деревьев, Сирени, стриженных Кустов и Газонов можно встретить утренних Людей, разных Птиц и нетерпеливых Собак.

Там, в некоторых Дворах сохранились Скамейки. Вот на них Писатель делает передышки в ходьбе и кормит Голубей.

Шляпе кажется, что Писатель недолюбливает Птиц. Может от того, что завидует их умению летать и сам себе не хочет признаться в этом. Но кормить их любит.

Одно другому не мешает, потому что жалеть и подкармливать даже тех, кого недолюбливаешь, свойственно Добрым Людям и особенно Писателям. Иначе, какие они писатели…

Жирных и нахальных Чаек Писатель отгоняет, вот их он точно не любит, считает, что их место в Море, для жизни в котором они и созданы Господом.

И всё понимает – Люди виноваты, плодят соблазны мусорные, чем дальше – больше и больше, и сам Моряк в прошлом, у них к Чайкам в Море отношение особенное, сакральное, а ничего с собой поделать не может.

Шляпа думает – от того, наверное, и не может, что слишком уж непростительным, кажется это стремительное скатывание его светлых представлений о ком-то, чём-то высоком в пучину Бытового Дна, где правят Выгода и Дармовщина.

И правда, зачем эти мощные совершенные Крылья, способные бороться с лютыми Штормовыми Ветрами, парить и лететь на огромные Расстояния. Чтобы порхать с крыши на крышу, отгонять Ворон от выдернутого ими из урны целлофанового пакета с остатками человеческой еды?..

Зачем в Городе этот крепкий длинный Клюв, могущий схватить из Воды и нести по Небу крупную, бьющуюся Рыбу, зачем на мусорных Свалках этот его загнутый острейший кончик, созданный, чтобы рвать на куски добычу и не давать ей выпасть из клюва в Полёте над Морем?..

Зачем на земле эти сильные Лапы с замечательными гибкими перепонками, нужными исключительно для плавания. Чтобы топтаться по окуркам и греть их на колпаках городских фонарей в морозы?..

Зачем Чайкам в Городе их сильный, гортанный голос, подаваемый в штормовом вое Ветра Птенцам, которые улетели далеко и могут заблудиться, или отпугивающий Ястребов и Соколов от чаячьих Гнёзд наскальных. Чтобы будить уставшие в трудах Микрорайоны воскресным утром, пугать пронзительной внезапностью своей Больных, Стариков, спящих Младенцев?..

Писатель задаёт себе эти Вопросы, и не находя ответы, ещё сильней досадует непонятно кому, и так при каждой встрече с Городскими Чайками.

Но, главное в Писательской нелюбви к ним – это то, что, они повторяют Людей, наделённых всем чем для великих свершений, но тратящих это Богатство на прозябание при свалках мусора, довольствуясь Дармовщиной, считая Отходы подарком.

Продолжение здесь.