ОДЕССКИЕ МОНОЛОГИ
(Часть 2)
Писать за сегодняшнюю Одессу, в которой больше сорока лет уже не живёшь, это, как когда ты смотришь в стареньком районном кинотеатре бездарный ремейк на твой самый, сколько себя помнишь, любимый фильм. Всё время рвётся плёнка, и в зале включают свет, чтоб зрителям не было страшно в темноте. Тот свет, это твои приезды в город детства раз в пять лет на встречу с любимыми школьными друзьями. И ты рад этому свету больше, чем той, разрекламированной кине́, с её странными «звёздами», новыми безвкусными декорациями на фоне великолепной старины, и всё реже мелькающими лицами старых настоящих актёров. И не пишется тебе слов, потому что не успеваешь в них облечь грустные мысли. Зато, писать за ту, мою давнюю Одессу, это… как стоять с ложкой у тазика полного оливье, и думать, что возьмёшь, только разок, а потом всё. Всё познаётся в сравнении.
Питер – он романтичный монархизм в каждом камне, рельсе, фонаре, каждом гастрономе и стволе пушек. Он величие верхов, и дождливый бунт на те верхи́. Он интеллигентный гранит у быстрой воды, бегущей на Запад. Твердыня духа и адмиралтейской собранности, а в перерывах, – свечной бал, с гордо плачущими слезами шедевров, и весело танцующими чужие танцы, великими людьми. Раз в год, проплывающий через мосты парусник с алыми парусами, как знамение победы любви и добра над Хэллоуином.
Москва – это другой монархизм, купечески-социалистический. В каждой башне, башенке, ларьке, старой станции метро. Там всё – царь! Пушка, колокол, мэр, пруд, бизнес, мостовая, парад. Она далека от моря, потому ветра́ в ней всегда сухие, центральные и расчётливые. Москва – это всегда много, громко и героически. Она таинственна и крупнообещающа. Москва любит кольца и развязки, таки и под землёй и наверху. И ещё снаружи, на подступах. В них она периодически берёт всяких врагов, по ошибке забежавших на пограбить и пожечь. Враги её за это не любят, но уважают каждые сто лет. А, как сопли высохнут, снова идут в поход за уважением. Столичный крупноусадебный бомонд в окрестностях больше всего переживает за лечь спать в пригороде, а проснуться в центре. Так быстро она растёт. Писатели, поэты, артисты там по окраинным деревням и дачам пьют с композиторами чай на природе, выезжая в центр на съезды своих союзов и интервью после концертов. В их домах разносят парное молоко, рождаются шедевры и дорогие собачки. Из таких, пока деревень образуется кружевной воротничок окраин на ситцевом бронежилете Москвы. Москва, тоже твердыня, но уже главная. Она – Центр! И это понятно, а кому не понятно, тем объясняют внутри и снаружи.
О Киеве нужные слова не рождаются, им не прикажешь. Хороший город, чудный, Днепром умытый, лаврой коронованный. А конкретики нема. Бронзовый Богдан Хмельницкий упёр булаву в сторону Швеции, то ли осадил, то ли напряг коня к прыжку, а шо дальше, куда скакать, пока не знает. Конь тоже не знает, кормят плохо. Вокруг, бывает, все скачут, но только вверх-вниз, и невысоко. Дымно там каждые пять лет и часто по субботам. Когда-то говорили – «Киев – мать городов русских», сегодня мягкость в говоре убрали, мягкий знак выпал, и оно стало «… мат городов русских». В любом случае, «мать» – слово строгое, пролетарски суровое, незаслуженно часто применяемое в политических дебатах, финалах свадеб, и обязательно в ругательной коннотации. Также, при разборах случаев грубого нарушения правил техники безопасности отдельным нерадивыми работниками заводов и электриков ЖЭР-ов.
А вот, «Мама», – это совсем другое звучание души, воздуха и мира вокруг. Одесса, – это она самая и есть. Мама… И никто не берётся спорить, независимо от политической обстановки в мире и состояния льдов на полюсах. Есть один город, давно набивающийся в родственники, заявляющий, что он «Папа», но анализ ДНК, взятый у одесситов и ростовчан, при совпадении в 99,487%, близкого родства никак не подтверждает. Сколько кепок Ростову не надевай, на Папу не тянет, не у моря он, недобор соли там. Нет, я плыл в его местах с остановкой когда-то. Всё красиво и на месте, а всплакнуть не получилось.
Одесса – мама, – это немножко всё вместе, Питер, Москва, Киев, туда же пару капель Любо́мля, Конотопа, и Жмеринки с Бердичевом. И очень много своего, главного, но на обрыве у берега моря, по-дачному. И никакая она не твердыня, и никакой не монархизм. Какая твердыня, если оползни, а подо всем городом катакомбы… Она столица самоё себя, родины деликатесного анархизма и воздуха из юмора. Она – масло на хлебе человечества. Когда сладкое, когда солёное, когда горькое, когда, не той жирности, но всегда вкусное, с морским ароматом, и присыпанное цветками акации. Только с широкой улыбкой можно есть тот бутерброд, иначе не откусишь, не поместится в голову. Масло это сбивалось поколениями одесситов из сливок высшего качества, но сегодня его всё меньше в той банке. Всё больше приезжих «одесситов по прописке», взбивающих из своих тяжёлых фракций горюче-несмазочные материалы с запахом динамита и сельского нафталина. Китобоев на них нет!
Чтоб посторонние меньше мешали снаружи, и не лезли со всякой ерундой, Одесса придумала свой язык, не всем понятный, но многим нравится. Что всем точно понятно, - и тут не обошлось без евреев. Залётный житель Биробиджана, одесситов, может и поймёт, винницкие, и кто со Львова, не поймут. Романо-германская группа и та же англосаксонская, те совсем мимо, до обморока. Все другие, кто русский знают, они хорошие, умные, а тоже не поймут. Любой язык может довести до Киева, но, только одесский язык может довести до улицы за углом через всю историю от сотворения мира и обратно. Нет, если спросят, они поймут куда идти, но они не знают, почему так долго.
Одесса город интонационный. В Одессе научились говорить на одном языке, в котором десятки других мирно уживаются, угадываются, дополняют друг друга лучшими своими находками точности мелодий и смысла. Как иначе в таком интернационале. Вы будете учить полсотни языков, чтоб сходить на базар? Вы упорный и выучили. Да! А тётя Маня с дядей Изей не маялись этой дурью, и ходят на базар без учебников. Кто умней, полиглот или одессит, спрошу я вас, на том шо знаю? Одесса говорит сама себе и в словари не напрашивается. А всё, что пишут в словарях за одесский язык, - это можно прочесть, но не получится вспомнить, когда захочешь сложить из слов фразу. Шанхайскому таксисту получится что-то объяснить, имея под рукой русско-китайский разговорник. У меня, таки получалось. Одесского таксиста можно, только слушать. Нет, он поймёт, куда ехать пассажиру, но ваши попытки говорить по-одесски со словарём вызовут у собеседника глубокое сострадание, в тяжёлых случаях – скорую помощь вам же. И вообще, одесситам редко нужен собеседник, но всегда – слушатель, желательно, благодарный, а если нет, тем хуже для него. Любого русско-думающего приезжего, одесский язык сначала греет необычной формой фраз, а потом уже, понятым в коридоре смыслом сказанного.
Что спасает ситуацию, так это родовая снисходительность одесситов к приезжим.
В этом языке столько непредсказуемости, точно составленной из обычных слов, что мат не нужен, ни биндюжнику, ни офицеру, даже там, где без него, вроде и не обойтись. Зачем мат. Понятно, это ж язык южной Мамы.
Это не говор, не акцент, это бытовая мудрость, продаваемая бесплатно на развес в киосках, музеях, трамваях, кухнях, на парковых скамейках, и в партерах театров. В этом языке «рыба моя», - это не то, что в кошёлке и с хвостом или в море и с плавниками. Это, от любимой женщины, до волосатого грузчика в порту. А «Люба», совсем не всегда имя, и может быть обращено к постовому, и он не обидится до битья лица говорящего. Умоляю вас от подумать, шо если одессит обращается к вам – «Уважаемый», это значит, шо вас таки уважают. Рискуете пострадать здоровьем. Это может означать, от да - уважает, до - ну полный поц. В полнолуние или в ночь после парада, со словом «Уважаемый» на вас могут порвать что-то из одежды, или проверить карманы, или всё это вместе. Одесским языком пытаются говорить разные работники культуры, ничего общего с Одессой не имеющие. Оно понятно, шо его рентабельность на мировых рынках ностальгии и экзотики растёт, как опийный мак в Афганистане, потому и пытаются. Они не знают, что в этом языке звуки не главное. Таки поэтому из них выходят фильмы, книги и сценические монологи, за которые одесситам на это больно смотреть и стыдно думать.
Так, шоб они знали!:
Одесский язык, - это папин ремень, мамино прощение, бабушкина мудрость, и немножко зависти соседей по веранде, у которых Додик не ходит в море.
Одесский язык, - это когда тебя раздевают одной фразой, а ты только к вечеру, вдруг обнаруживаешь, шо весь день ходил голый.
Одесский язык, - это шершавая ласка натруженной маминой руки.
Одесский язык, - это игра в Го, шахматы, козла, «чапаева» и на орга́не одновременно.
Одесский язык, - это музыка ветров пустыни, где сорок лет гулял известный народ, разучивая токкаты немца Баха в исполнении Да́вика Ойстраха.
Одесский язык, - это зiрки́ над Чумацким шляхом и подводы полные соли в шароварах з пiсня́ми та шаблями.
Одесский язык, - это молдавские сказки с Фэт-Фрумосом, и гагаузские степные песни.
Одесский язык, - это греческие напевы рыбаков в ночных шаландах, и контрабандистов, в крадущихся к сонному побережью фелюках.
Одесский язык, - это вечный спор южной души с северными ценниками в торговле.
Одесский язык, - это всегда вопрос в утвердительной форме, и ответ в форме вопроса.
Одесский язык, - это когда насмешка в похвале, а комплимент – вполне себе окажется приговором.
Одесский язык, - это сочные перебранки биндюжников, вешающих торбы с овсом на морды коням под проходной порта на таможне, и на подступах к базарам.
Одесский язык, - это цыганские уговоры доверчивых простаков на позолотить ручку в аллеях праздничной Соборки, и перронах ЖэДэ вокзала - до потери всего багажа и свидетельства о рождении.
Одесский язык, - это бандитское шипение в одесских подворотнях, и их же крики в зареве горящих лабазов, банковских контор, перестрелках с жандармами и ЧК.
Одесский язык, - это песни слепого лирника, несущего из двора во двор, то мадьярские, то румынские напевы, то русские, то украинские, и рядом послушный мальчик с собачкой и котомкой.
Одесский язык, - это перелицевание и изъятие в обиход францусизмов из первых одесских газет на французском.
Одесский язык, - это еврейские нотации на весь двор ленивым детям, ежедневно гибнущим за пианино и гобоями.
Одесский язык, - это крики чаек, базарных ха́ек и селянских торговок на непроснувшемся ещё Привозе.
Одесский язык, - это тонкий намёк на очевидные вещи, но с биографическим уклоном, такой намёк, от которого лавины сходят с гор, и выясняется, шо они стояли вершинами вниз.
Одесский язык, - это поощрение на грани расстрела и проклятие на грани объяснения в любви.
Одесский язык, - это прощание, при переезде, размером с любовь длиной в жизнь, и приветствие, при встрече новых соседей, въезжающих в старую коммуну, длиной в выстрел.
Одесский язык, - это подначка за то, что ты ещё не сделал.
Одесский язык, - это ласковая гендерная неопределённость, в которой все мужчины немножко женщины и наоборот, и никому необидно.
Одесский язык, - это вечная проверка на выносливость и выживаемость головы.
Одесский язык, - это неумение молчать, даже под страхом смерти, родов и развода.
Одесский язык, - это когда, если вдруг и молчат, то ты слышишь такое, от чего сразу взрослеешь.
Одесский язык, - это афоризмы, которыми говорят, раньше, чем думают, а без афоризмов, только поют готовые тексты.
Одесский язык, - это когда бандиту лучше не встречаться в подворотне с филологом, умотают друг друга и забудут, зачем шли.
И основа одесского языка – объединяющий, впитывающий в себя всё это, как губка, фантазийный, благодарный и дружелюбный русский язык со всей его широтой, размахом великих территорий и языков их населяющих. Да! И если всё же мат, то ненавязчивый, только, когда без него рифму не сложить, и очень изредка флотский, со взглядом на корабельные мачты в порту. Возьмите чуть прохладный южный шёлк черноморской ночи или тонкое белое кружево первых осенних облаков, вплывающих с моря по Потёмке в город, заверните в них это всё, плюс ещё столько же, и несите, несите, несите в душе, это тающее чудо одесского языка. И всякий раз, когда будете слышать его где-то, будете открывать его для себя снова и снова, будете находить там всё новые и новые оттенки мудрости, целебного юмора, удивительной простоты и точности, уникальности, глубины мелочей размером с эшелон смыслов жизни.
Если вам повезло, удалось, умоляю, не растрясите, несите бережно, и только делитесь им, и только с однодышащими с вами людьми! Остальные не поймут и будут смеяться невпопад, изображая понимание, или используя палец у виска не по назначению. Всё меньше слышащих, всё больше говорящих. Но, говорить на одесском, и говорить по-одесски – это три большие разницы, чем таки дышать по-одесски и слышать так же.
Нет занятия глупее, чем пытаться объяснить с научной точки зрения, что такое одесский язык. Только поэтому, сие шикарное явление не отнесено в разряд мирового наследия. В Юнеско сидят умные люди, и не берутся за эти глупости. Адьоты! Возьмите на веру, и человечество не будет возражать! А кто будет возражать, тот не человечество. Хотя… Не такие уж адьоты. У них тоже есть резон, потому что на охрану этого наследия не выделишь денег. Туда нет смысла посылать экспедиции. Учёные, особенно скандинавские, могут не вернуться или сменят все ориентации, вместе с гендерными на правильные. И шо с ними потом делать?
Сегодня, испорченные Адамом Смитом выпускники ПТУ, продают одесский воздух в консервах, рассказывая, шо собирали его на всех пляжах, в подворотнях Молдаванки и тени́ бульварных каштанов. Люди берут, невзирая на переплату за багаж в самолётах, и короткий срок годности. Ой вэй, хочу видеть лица якутских людей, алмазодобытчиков или тружеников-оленеводов, открывающих такой консерв за праздничным столом в кругу семьи полярной новогодней ночью. Ходят слухи за то, что самые умные фабриканты скоро начнут продажи консервированного одесского языка. Промоутеры в поту́, пресс-релизы зреют. Мучает вопрос, где они возьмут такие банки, шоб поместилось, и под каким соусом пойдёт деликатесный язык?
В той Одессе, за которую разговор, одесский язык дарили без консервантов. Его, и одесский воздух приезжие увозили в душах, и потом всю жизнь хранили в памяти, при температуре здорового, загорелого на пляже тела. А ещё, он лежал на библиотечных полках или покупался за макулатурные талоны томиками Бабеля, Паустовского, Олеши, Багрицкого, Катаева. И, уже позже – озвучивался в московских квартирах всего Союза голосами Миши Жванецкого, Вити Ильченко, Ромы Карцева на магнитофонных лентах тип 2, тип 6, и «снежных» экранах плоскубцевых телевизоров «Рекорд». Это для публики со стороны. А одесситы жили в этом языке, дружно рожали его оттенки, не пуская в него ничего надуманного, жалко выжатого в подражании приезжими и кинематографистами. Что не растворяется в этой жизни… Со временем – всё. И одесский язык туда же.
Раньше его вывозили из города, сбегающие евреи. Они не знали, что под ближневосточными пальмами, язык, выращенный на акации и платанах, постепенно теряет её сладкий вкус, и начинает сплошь плодоносить финиками иврита. Сегодня вывозят моряки, почти не бывающие дома, живущие большую часть жизни на кораблях, в экипажах с индусами, филиппинцами и поляками. Там все вместе они пытаются говорить на своих родных языках по-английски. На такой смеси одесский не звучит, и звучать не может. Не переводится он на другие языки. То, шо моряки привозят взад, это уже что-то третье.
Меньше вывозят одесситы, зачем-то женившиеся на далёких западных и австралийских невестах. Больше – одесситки, выходящие замуж за окраинами Одессы, где-нибудь в Германии, Полинезии и на подступах к Пентагону. Все скопом сразу становятся в том далеке́ вечными студентами интеграционных курсов эмигрантских академий на дому. Оттуда они, пока ещё на одесском языке, сочно пишут, как правильно они отбраковались, как долгожданно уехали, как им хорошо там, где остальных нет и проверить невозможно.
В Израиле самых красивых одесситов(ок) забирают в армию, самых проверенных – в кибуцы, разведку, и иногда, даже в правительство. Остальные негромко поют по вечерам после работы в жаре́ длинные украинские песни. В Штатах – самых умных помещают в разные долины с минеральными названиями, и в консультанты разведчиков, самых колоритных – в статисты-мишени на военных учениях. Остальные пекут булочки-франзольки на вынос, торгуют разной мануфактурой и сорят на Брайтоне шелухой от семачек из пакетиков с надуманными названиями, купленными вместе с гречкой и химическим квасом рядом, в лавочке такого же соседа.
Перед рассветом под пальмами и европейскими соснами, под чужой бледнеющей Луной, выпавших из маминого гнезда одесситов, объединяет ностальгия по родному булыжнику Пушкинской. И ещё, по листьям винограда, в раскрытом во двор окне на третьем этаже дома с толстыми стенами из ракушняка́. Им снятся сны, в которых утром они идут на базар, по ещё не нагретому солнцем асфальту, и покупают там себе счастья на вкусно приготовить и поговорить за жизнь с умными людьми. А проснувшись, идут тянуть провода с интернетом по квартирам аборигенов и сидеть в чужих офисах. Это не лечится небоскрёбами, виллами, коттеджами, берегом чужого океана. Не лечится чужими помидорами, африканскими баклажанами, которые и синенькими-то не назовёшь. Из которых икорки настоящей не получится, как не заливай её греческим оливковым маслом самого первого отжима. И всё же пытаются, пытаются, пытаются кулинарно успокоить душу желудочным соком. Иногда и кратковременно спасает оливье, и авоська на стене радом с фотографией Дюка. Но на оливье далеко не уедешь. А Дюк на фото – это, как целоваться через тряпочку. И, какой уж тут язык… В эмиграции постепенно все переходят на язык работодателя или пенсионного чиновника.
Ша! Всем – ша, я так знаю, сам почти такой, и не надо мне бикицер делать в гневе некролог из монолога! Да, вы зубной техник на Гавайях или, ой вэй, ясновидящий-ая в Бруклине за 100 долларов в час! Ради Бога, он вам в помощь, но дайте мне сказать, как я думаю, а не так, как ви хо́чете. От когда-то незабвенно уехавших, оставшимся сегодня, в город возвращается всё, что угодно, - деньги, шмотки, постельное бельё и электроника. Язык не возвращается. А, что остаётся, всегда меньше того, с чего начало́ не возвращаться. Душу из Одессы начали вынимать в 60-х прошлого века, когда через Львов на Запад потянулись курлычущие клинья железнодорожных составов с евреями и шкафами, собранными на платиновых шурупах. Евреям нельзя давать собираться в клинья и лететь куда-то за счастьем. Они очень коллективные и умные в полёте. Когда улетают евреи, оставшиеся, сначала радуются, а потом сильно грустят, недосчитываясь опрятных мальчиков с нотными папками на улицах, и грамотных провизоров в аптеках. Игра в скамеечные шахматы на Соборке теряет изюм неожиданности в комментариях зрителей и гурманский экстаз шахматных партий Ласкера и Капабланки. Закрываются подпольные цеха и люди теряют работу за деньги. Уровень рождаемости анекдотов, писателей и химиков падает до неприличного. Сколько тогда, и в последующие годы уехало цеховиков и стоматологов? Какие люди! Они потом писали нам в письмах "Так нам и надо". Самая большая потеря, - это русские евреи по дедушке от папы. Таки это квинтэссенция этно-коллективного таланта весело выживать и побеждать, под самои́ми собой написанные шедевры любого творчества. Но, на то она и Одесса-мама, шо хрена стриженного с неё вимешь душу!
До того Одесса всегда была городом без грусти. Поводов к ней не было, а те мелочи, которые случались в её истории и на базаре, погоды не делали. Сегодня поводы появились. Их подсунули завистники и стрингофилы из столиц и дальних селений, всё больше заполняющие улицы, сезонные баррикады, и отделения банков. Их сразу видно по вышиванкам, заправленным в стринги.
Маму основали русские с разными фамилиями, а уже потом евреи именно нашли там своё "пристанище", и добавили в "замес" хренку снисходительной мудрости пополам с еврейским нахесом. А шо, сказано любя, хохлы мало наследили, или греки с цыганами?
Одессе ударило 226. Таки ударило. И мне оно ударило:
Немножко - Рим, немножко – Карфаген,
Базарный рай, платанов месса,
Дворов верандных примусовый плен,
И пляжей шумный Вавилон… Одесса.
Талантов блеск, авосек пёстрый шарм,
Кровь пополам с волной… Одесса.
Развалины, прилизанный бульвар,
И крики шароварных бесов.
Седая боль пожизненной любви,
Всё меньше песне и надеждам места.
Ничто не вечно в присном «c'est la vie»,
Но рвётся крик – Живи моя Одесса!
Вместе с языком растворяется город. Не в морском тумане, в смоге «нового» времени, в кислоте «безотцовщины». Одесса расстаётся с морем, огораживается от него стенами выгоды. Если отсечь от дерева все корни и оставить один, пусть и самый большой, оно не выживет.
Недоуменно море плещется в причалах,
Забывших теплоту стального борта.
И в стрелах кранов замерло начало
Конца одесского морского порта.
Маяк дежурно рейдам шлёт надежду.
Они пусты, там нет спешащих к дому,
Как нет встречающих, счастливых прежде…
Величие времён сползает в кому.
Гудок буксира, чуть ли не подарком,
Лишь изредка слегка напомнит время,
В котором лайнеры на вход басили жарко,
Не заглушая соловьиных трелей.
Нет больше корм с автографом «Одесса»,
Чужие флаги – выгода без рисков.
Забыт и брошен в толчее прогресса,
Для одесситов лучший, порт приписки.
Одесса раньше зажигала, теперь Одесса жгёт. Точнее, в Одессе жгут. Гунны-кочевники зашли в Одессу из степей и лесов северных, западных. Жечь и разрушать, они ничего не умеют, кроме этого. Жгут и разрушают. Памятники, имена, славу, душу, благодарность, людей жгут, дома старинные, совесть и будущее жгут. Одесса не тушит. В Одессе закончились пожарники и проржавели трубопроводы, по которым всегда текла пламегасящая и животворящая кровь Одессы. И, шо-то сегодня сильно больно.
Жизнь истончается в огне.
Не в том, Икаром принесённым.
Но в том, пылающим на дне
Душ одесситов полусонных.
И в том огне горят дома.
Живьём сгорают память, люди.
Надета на плечах сума
У соглядатаев и судей.
В суме, всё то, что на уме.
Что в сердце, - грязью в подворотне.
Эх, на войне, как на войне,
Копейка жизнь, измена, - сотня.
И пепел не стряхнуть с одежд,
И зеркала менять нет смысла.
Лиц нет, а в отраженьях кэш,
Наградой за удачный выстрел.
Очнись, Одесса, вспомни жизнь,
Когда была любому мамой!
Мечты, мечты, под лёгкий бриз…
И гарь пожарищ, смрад обманов.
И не держите меня за здесь! Это не политика, это слёзы, без сквозь смеха.
***
Одесса - город, где всё с рождения было талантливо, от творчества, до идиотизма, от лежания на песке и разговора на базаре, до игры на гобое и на нервах. Потому что, в Одессе талантливыми становились все, даже управдомы, собачки в комбинезончиках и бички́ на сковородке. Земля такая, берег такой. Одесса – планета на планете. Её так не задумывали. Оно само получилось, дом к дому, парк к парку, акация к акации, лестница к лестнице, война к войне. Вроде всё, как везде, а цимес разный. Она город-оркестр, и тогда там дирижировал Бог. Сейчас он тоже заглядывает, но только на репетиции, и увы, всё реже. Хлопот ему в мире люди сильно добавили, своих дирижёришек понаставили в ямах и на сценах. Постоит тихо, чтоб не замечали, где-то на галёрке повыше, и… Не, ну таки я не шлёмиль, чтоб за Бога говорить, чего Он думает! Мне выражение лика сомнений не оставляет. Сильно грустное.
Город делают люди. Как умеют. Какие есть, так и умеют. Спроси́те меня громко - какие? Читайте дальше, там есть немножко ответов.
Рига 2020 г.
© Copyright: Олег Озернов, 2020
Свидетельство о публикации №220120600801
