Начало.

Холера - 70

(продолжение)

Жизнь пошла своим загадочным чередом.
На улицах и в транспорте стало тише. Население особенно боялось пукнуть или сильно вспотеть в общественном месте. Не из соображений приличий. Из соображений безопасности. Такой опрометчивый поступок был чреват мгновенной изоляцией не только провинившегося, но и всех его сожителей по жилплощади.
Все подозревали всех в слабости желудка.
Апофеозом эпидемиологической подозрительности для меня стал случай, произошедший в нашей квартире. Жили мы тогда на Баранова. Молдаванка. Коммунальный одесский рай на три семьи.
Кроме нас в коммуналке обреталась семья Ройхманов: Евочка – учительница английского, Зойка – милая, улыбчивая студентка, их муж и отец Нюма – большого тела и души человек, слесарь самой верхней квалификации. Моя мама и Евочка были подружками, я по-соседски и без отягощений флиртовал с Зойкой, при своих редких наездах из Херсона. Нюма флегматично и философски одобрительно взирал на коммуноидилию, ни во что не вмешиваясь.
Правда, периодически идиллия нарушалась.
Потому что мы были коммуной три звезды. Как и положено во всякой трёх-звёздной коммуне, имелся и свой квартирный террорист, вернее террористка. Третья соседка – Виталина Аркадьевна. Одинокая каргуша традиционной коммунальной ориентации. Тётка — взрыв, тётка — детонатор, тётка — скандал. Скрюченная, худая пенсионерка непонятных лет.
Худые пенсионерки в Одессе редкость. Как правило, одинокие, в прошлом мелкие чиновницы. Поэтому всегда на всех злятся, и никого не любят, кроме своих домашних животных. Вот и эта особо не любила себя, евреев, хотя были серьёзные подозрения, что сама из них, районных заседателей нарсуда, весь клан Кеннеди, начальника ЖЭР-а, невестку – солистку филармонии и старых соседей по своей прошлой коммуналке.
Нужно ли говорить о том, что мы, её сегодняшние соседи, отсутствовали в этом неполном списке нелюбви. Мы стояли особняком. Нас ненавидели.
Сегодня портрет её лица не рисуется в памяти. Но, общий образ сохранился. Этакая Шапокляк одесского розлива.
Жаркая, летняя ночь. Спит, уставшая от хлорки коммуна. Окна настежь. Кондиционеров тогда не знали. Ах, как спится в семнадцать лет после долгой бесшабашной гулянки по городу с гитарой и девчонками! После песен под Высоцкого и Булата в парке у Приморского бульвара, после почти невинных поцелуев с лёгким привкусом акаций, после сигареты, философски выкуренной с другом в разговоре перед сном далеко за полночь. Какие волшебные сны снятся юноше, приоткрывающем дверь в ощущение себя настоящим мужчиной!

Грохот! Страшный, затяжной, разрушительный, внезапный. Он ворвался в сладкое предсонье войной и разрухой.
Я вскочил с раскладушки и чуть не стукнулся лбом с другом. Наверное я смотрел на него также, как он на меня. Вопросительно, недоуменно, ошарашенно. Через секунду, мы с Юркой бросились из комнаты вон.
Грохот сменился звуком вертящейся на полу эмалированной миски. Спиной почувствовал, как из дверей комнат выскакивают мама, Евочка и Зойка. В конце коридора светился проём кухонной двери. В проёме мелькнули тени людей.
Родившееся у меня предположение оправдалось. Со стены упало огромное оцинкованное корыто Виталины Аркадьевны. В полёте оно сшибло миску со стола. Та никак не могла успокоиться и продолжала крутиться на излёте.
Оттолкнув корыто к стене ногой, вбежал на кухню. За мной остальные. Нашему сонному взору предстала картина маслом.
По дневному одетая Аркадьевна стояла оперевшись одной рукой о подоконник. Вторая рука победоносно – укоризненно воткнулась в начало худого бедра.
Лицо мадам искажала гримаса вселенского победного удовлетворения, гримаса сверх человека, лицо Зла, победившего Свет.
Посреди кухни стоял огромный, босой, мохнатый Нюма в трусах весёленького ситца и растянутой майке. Мох торчал отовсюду. Из ушей, носа, из-под голубой майки, буйствовал на бровях и даже под мутными глазами. На могучих плечах поросль нешуточно кустилась, курчавилась каракулем и просилась в парикмахерскую. Почти всё это было не по годам седым.
Мохнатый, беспомощный человек посреди кухни почти плакал. Большая капля на кончике носа грозным предвестником истерики нависала над миром. Мощные мастеровые руки дрожали. Остальные, почти два метра тела, пытались не отставать. Таким я его никогда не видел.
На кухню, как потом выяснилось, его загнала Аркадьевна, когда выскочила из своей комнаты с целью взять соседа с поличным. Пытаясь скрыться, Нюма и снёс в темноте со стены корыто, набат от которого воззвал массы к борьбе. Нет, Нюма не крал котлеты с примуса и не плевал по ночам в соседкин борщ. Он всегда был тихим, мирным, непьющим и даже, где-то инфантильным слесарем. Еврей высоченного роста, и слесарь! Что тут скажешь?! Всё обстояло гораздо хуже.
Лица остальных присутствующих напоминали противогазы. Немудрено. Пахло плохо. Дверь в туалет, расположенный рядом с кухней, была приоткрыта.
Никогда не видел маму такой напряжённо сосредоточенной. Юрка продолжал упорно не въезжать в суть момента. У них в Целинограде голых евреев на кухнях не ловили. На целине их было мало.
Ева подскочила к Науму, вытерла тыльной стороной ладони каплю с мужниного носа, и преданно схватив его за руку, стала шёпотом о чём-то спрашивать.
Похоже, Нюма забыл все слова, которые знал. Он шептал без интонации синеющими от напряжения духа губами только два оставшиеся в памяти:

- Это сливы, это сливы, это сливы.
Сцена расстрела несознательного партизана, силой вовлечённого в сопротивление. Внутри меня что-то смеялось, но внешне я всеми силами пытался сохранить суровость, соответствующую ситуации.
- Это сливы! - категорично изрекла Евочка, энергично запихивая Нюме в трусы выбившуюся из них майку.
- Это холера!!! - змеино прошипела Аркадьевна.

Только ей было нечего терять в этой коммуне. Кроме стен в её комнате можно было опрыскать лишь продавленную тахту и старый комод без одной дверцы. Даже риск заражения холерой, не шёл для неё в сравнение с упоением от сознания глобальной победы в деле уничтожения ненавистных, благополучных соседей и одолевающих мадам клопов.
Только она не боялась опрыскивателей. Только она воспринимала шомпола формы 30, как приятный знак внимания общества к её персоне. Только она ходила после анализа с просветлённым лицом. Особенно, если очередным медснайпером оказывался мужчина.
Скандал развивался шёпотом. Это было мудро. Нас могли услышать соседи! Легко было предположить, что грохот падающего корыта разбудил не только нас, поскольку все собачки соседей давно обозначили внезапным лаем своё возмущение, а сверху уже несколько раз стучали по трубе радиатора. Учитывая обострённую бдительность населения измождённого эпидемией, предполагалось, что количество напряжённо внимающих Вселенной ушей равнялось удвоенному количеству всех жильцов дома.
Ева продолжала аргументировать позицию защиты:

- Молдавские сливы. Гагаузы привезли контрабанду на Привоз. Ну такие красивые, такие красивые… Шоб мне не купить на семью? Их разобрали с машины без весов.
- Это сливы, это сливы, - продолжались заклинания Нюмы.
- Мама, он съел сметану, — объявила Зойка, убегавшая на минутку с этого праздника жизни. Стало понятно, что она отлучалась для ревизии холодильника в комнате.
- Нюмчик, каким нужно быть шмоком, что бы есть сметану за сливами, когда в городе и так засранец на засранце?! У тебя, что голова под поц заточена?
- Не надо меня дурить спектаклями, подала голос Аркадьевна,
- У Наума холера! Я звоню в круглосуточную.
- Рита, у тебя мальчики. Зачем им погибать? – воззвала она к моей маме. Мама стояла молча. Зная её, я понимал, что идёт напряжённый внутренний поиск выхода из ситуации. Аркадьевна не успокаивалась.

- Рита, у него не просто понос!!! Он два раза бегал на горшок! Первый раз я думала, что мне показалось. Но, во второй… Если бы вы все это слышали!!! Это холера!
- Рита, попробуй Нюму за руку! — Ева подталкивала повисшую безнадёжной плетью руку Нюмы навстречу маме.
- Попробуй! Проведи пальцем! Ева показала, как это нужно сделать.
- Он же сухой! Она судорожно водила уже всей ладошкой по неприкрытым майкой частям тела Наума и хватала за руки присутствующих, демонстрируя сухость кожи.
- Это сливы, опять забубнил Наум, морщась от щекотки и чувствуя, что аргумент жены посеял сомнения в коммуне.
- Это шерсть! — вскричала Аркадьевна.
- Он же весь в шерсти. Там же до кожи не добраться!
- Вот здесь голая кожа, — Ева подняла руку Нюмы и оттянув майку вниз, указала на действительно голое место под мышкой там, где начинались могучие рёбра страдальца.
- Иди сама и попробуй! — Ева созрела на жертвы и дошла до предложения соседке пощупать полуобнажённого мужа.

Аркадьевна проявила изменившейся позой некоторое оживление. Было видно, что предложение показалось ей интересным.
Перспектива быть обласканным Аркадьевной, которую Нюма всегда обходил десятой дорогой, его не вдохновила. Это читалось во всём облике героя. Он прижал майку рукой к рёбрам. Лицо его перекосилось и застыло в скорбной маске.
Пауза повисла в запахе коммуны.
И вдруг!.. Тело Наума, издав глухой стон и разбрасывая в стороны всех нас, стоявших на его пути, совершило немыслимый прыжок и вырвалось с кухни.
Хлопнула дверь туалета. Ей ответили собачки соседей сверху. Троекратно глухо ухнули праведным гневом радиаторные трубы.
Всё стихло. Кроме нашего дома, остальная Одесса спала. Не спавшие напрягли слух.
Случилось то, что должно было случиться. В наступившей тишине из-за узкой, сто раз крашенной двери туалета зазвучала беда. Как всякая такая беда, она была громкой и непредсказуемой в своём развитии.
Единственным положительным моментом в сложившейся ситуации было то, что как мы успели убедиться во время разбирательства ранее, Нюма не потел.
Надежда не покидала коммуну, витая между местом приготовления пищи и местом возвращения пищи природе. Витание ещё несколько минут сопровождалась громкими жалобами Нюмина организма на несовместимость слив и сметаны, доносившимися из второго места.
Бормотание сливного бачка наконец поставило точку в его не сдержанных титаническим напряжением воли звукоизъявлениях. Качающейся походкой страдалец вышел из нужника и, не оборачиваясь в нашу сторону, поплёлся в свою комнату. Так люди уходят в бездну, в никуда.

- Ева, у тебя есть сухая горчица? - Лицо мамы было решительным и строгим. Таким лицам легко подчиняются, потому что видно всем за его выражением наличие у говорящего уверенности в правоте принятых им решений.
- Есть… кажется.
- Иди, разбавь ложку в пол стакана воды и дай Нюмчику. И уложи его спать. Сама выпей валерьянки. Потом придёшь, поговорим. Олег, сними в коридоре телефон и отнеси к нам. Зоя сходи к Аркадьевне и забери все, чем можно писать, чтоб записки в окно не бросала. Завтра всем сидеть дома. Никого не впускать, не выпускать! День подождём, а там посмотрим.

Мы с Юркой стали втыкать на место, вырванный из стены гвоздь, и вешать на него корыто. Потом пошли отсоединять телефон.
Аркадьевна, опешив от такого перехвата инициативы, и наглого покушения на неприкосновенность собственного жилища, фыркнула что-то между «Ах так!» и «Ну, не хрена себе?!». Затем парадным шагом рванула к выходу с пустеющей кухни.

- Что там щупать. Вы слыхали этот орган?! Холера!!!
- Рот не закроете! Я кричать в окно буду!
- Стоять! Мать перегородила собой дверной проём. Что-то подсказало соседке, что лучше подчиниться. Комплекцией мамуля много уступала Владиславу Третьяку, но пройти её в такой момент не смог бы и сам Бобби Халл в щитках и с клюшкой.

Я, было, тормознул в коридоре, а вдруг потребуется убить и закопать в цветах стукача-свидетеля? Но, мама махнула рукой:
- Иди, иди, сама разберусь.

Коммуна проснулась поздно. А мы с Юркой позднее всех. Нет. Оказалось, что Нюма ещё спит. Об этом, пока мы умывались на кухне, доложила растрёпанная и расстроенная заточением Зойка.
Не мудрено… Похоже он бегал со своей бедой весь остаток ночи.
Аркадьевна на глаза не появлялась. Сидела у себя. Ночью мама передала ей через дверь примус, кастрюлю супа, шкалик водки и немного продуктов.
Позже я спросил маму, как ей удалось договориться с террористкой. Оказалось всё не так просто. В обмен на суточное молчание Аркадьевне был прощён старинный долг маме в 15 руб. и Еве 7 руб., и разрешено сушить бельё на общественной батарее в кухне, а так же месяц не убирать по графику места общего пользования. Коммуна дорого заплатила свою свободу.
День прошёл без эксцессов. За исключением нескольких звонков в дверь, Мани со второго этажа. Та всё пыталась прорваться к Аркадьевне в гости или, на худой конец, выяснить через дверную цепочку, что у нас случилось ночью, и почему Аркадьевна не вышла гулять с кошкой поутру.
Ева с мамой и Зойкой готовили еду, убирали квартиру и прятали особо ценные вещи от опрыскивателей, на случай, если те всё-таки придётся сдавать им нашу крепость.
Мы с Юркой играли в карты, слушали на кассетной «Весне» Битлов с Ободзинским и потягивали сухой винчик в целях профилактики.
Разведка, в лице Зойки донесла, что проснувшийся Нюма лежит в карантине, грызёт сухарики и читает газеты.
В течение дня Нюма не потел, температура его тела стояла на месте, он несколько раз вышел в туалет. Долго там не задерживался, криков и сомнительных звуков не издавал, что зафиксировала специально прислушивавшаяся комиссия женщин, в которую всякий раз звали Аркадьевну.
Плотно закрывать дверь в туалет Нюме запрещалось, для чистоты проводимых исследований. Ширина оставляемой щели строго не регламентировалась.
К концу дня все вздохнули спокойно, и жизнь коммуны вернулась в привычное русло. Следующая ночь прошла спокойно. По истечении суток мы все успокоились.
На следующий за тем день, у Нюмы начался запор. Это был праздник. Все стали ещё ближе друг к другу. Даже Аркадьевна, сорвав дивиденды с инцидента, лучилась пережитым коротким счастьем с грустинкой от того, что не удалось погладить холерного Нюмчика.
Дальше дни текли весело. Холера обходила нас стороной, и чувствовалась только неизбывным запахом хлорки на руках.
Мы гуляли вовсю, постигали нехитрое искусство паркового интима с подружками, принимая его за любовь, и восхищаясь их целомудренной стойкостью, пили вино в лечебных целях, гитарили в парке, встречались с моими друзьями одноклассниками, и даже умудрились сходить на балет в театр. Такое чудо стало возможным только в связи с отсутствием в городе праздных приезжих.
Одесский театр оперы и балета это гордость одесситов. Это не только шедевр архитектуры в стиле барокко. Это один из символов великого города. Вместе с памятником Дюку, Потёмкинской лестницей, Воронцовской колоннадой и маяком он является визитной карточкой города.
Во время последней войны гитлеровцы планировали и готовили взрыв здания театра перед отступлением, но Бог любит Одессу. Этого не случилось.
Почти все оперные певцы мировой величины пели на его сцене, отмечая уникальные акустические особенности зала. Кресла партера и лож были обшиты изысканным французским бархатом. Вся многочисленная лепнина укрыта девятью килограммами тончайшего сусального золота.
Здание театра многострадально. Тем дороже он горожанам. Были там пожары, оно проваливалось под землю, пережило десятилетнюю, перманентно умирающую реставрацию.
Что с Одессой ни делай, она либо сползает в море, либо оседает в катакомбы.
В 70-e годы здание стало давать осадку и трескаться. Под него закачали 4 тысячи тонн жидкого стекла, чтоб укрепить несущие грунты. На тридцать лет помогло. Потом пришлось делать новое усиление основания. Тогда забили больше тысячи свай, и теперь ему вроде ничего не угрожает. Одесситы всегда остро переживали все эти перипетии со своим любимцем.

Месяц быстро подошёл к концу. Нужно было думать о возвращении в херсонскую альма-матер. Учебный год на носу.
Настало время узнать, что такое обсервация на собственной… м-м-м… жо… по…, ну, в общем, на личном опыте. Без этого из города не вырваться. Мы подумывали с Юркой о контрабандистах, но по слухам там уже постреливали. Лиманы стали опасными. Да, и в училище нас без соответствующих документов никто бы не пустил. Там знали, где мы пребываем.
Пришлось идти в военкомат. Курсантами мореходок занимались там. Получить разрешение на выезд из города оказалось делом непростым.
Суда этой серии одесситы называли «Ай-ай-айчики». По сравнению с лайнерами типа «Тарас Шевченко», это были катера. На борт такое судно брало аж 100 пассажиров. Комфорт «Дома колхозника» на плаву». По сегодняшним меркам отель полторы звезды. Бегали эти судёнышки в мирное время между портами Черноморья, и иногда по Крымско-Кавказской линии в семидневных круизах, катая в основном средний чиновничий люд, знатных доярок, победителей соц. соревнований, и прочий честный народ невысокого советского ранга.
В холеру этот флот отдали на откуп медикам. На судах устроили обсервации. Каждые 7 дней они брали на борт пару сот! «подозрительных» и выходили на рейд. Там болезных наблюдали недельку, и если анализы по истечении срока были в норме, высаживали на берег и под конвоем вывозили из города на свободу.
Попрощался с мамой, друзьями, подружкой, собрал чемоданчик фибровый и пошёл на свет свободы. Как прошли те дни обсервации здесь не рассказать. Итак, слов наваял немеряно. А в кратце…
200 человек плюс экипаж на судне с каютами на 100 человек, с очередями на камбуз, поспать, помыть руки, сдать анализы, посидеть на стуле, сходить в нужник. Это были съёмки гражданской войны.
Обозлённый экипаж, затюканный шомполами, лишённый привычных заработков на обороте грузинских мандарин и круговороте дефицитных товаров между портами, лишённый возможности сойти на берег, и затравленный тысячами пропущенных через себя не менее обозлённых обсервантов. Измученные врачи и санитары. Дикая жара. Ограниченное раскалённым железом пространство, не остывающее даже ночью.
Всё это вносило особый колорит в общение и карантинный судовой быт. Там было всё. Случались драки, свершались кратковременные и беспорядочные браки, вершились судьбочки и судьбы. Там люди ждали приговора и мечтали о свободе. И в этом ожидании они были ближе к первобытности своей. И мы с Юркой ждали и мечтали, и первобытнели местами.
Те дни прошли за годы. Каждый из семи, мы бы не глядя махнули на семь суток нарядов вне очереди в родном училище.
Самое приятное нас ждало в конце эпопеи. Вечером последнего дня мы ошвартовались у причала морвокзала. Наутро нас должны были отправить из города в мир незапятнанной свободы. Мы с Юркой лежали в шезлонгах на полутёмной палубе и, конечно же не спали. В полудрёме грезили завтрашним днём, вспоминали имена своих херсонских красавиц, офицеров и преподавателей. Слегка грустили об оставляемых в холерной Одессе подружках.
Обсервация закончилась. Возвращалась нормальная жизнь.
«Грохот! Страшный, затяжной, разрушительный, внезапный. Он ворвался в сладкие грёзы войной и разрухой». Дежавю. Есть ли предел человеческому терпению?!!!
Нет, это не было корыто Аркадьевны. Это был звон судовой системы тревожной сигнализации. Сигнал общесудовой тревоги. Ужас стекал по спине струйкой холодного пота. Струйка устремлялась ко много раз израненному месту ниже поясницы. Как комсомолец, я не должен был смотреть в небо. Меня учили, что там нет ничего, кроме газовой смеси определённого состава. Но, больше смотреть никуда не хотелось. Это был последний шанс. Молиться я не умел, но помню спросил туда – За что?
Звонки прекратились. Наступила пауза. Оторвав глаза от звёздного убежища, перевёл взгляд на Юрку. Тот, похоже, как и я приземлялся. Смотреть вокруг на соседей по несчастью не хотелось. Мы оба посмотрели на причал. Там, в свете прожекторов, что на верхнем ярусе причала морвокзала, что на нижнем причале, сновали фигурки проснувшихся автоматчиков из охраны периметра. Они метались короткими перебежками друг к другу, что-то быстро говорили и продолжали метаться дальше.
Что-то хрюкнуло в судовых динамиках, и сонный, мобилизованный голос капитана пророкотал:

— Внимание экипажа и пассажиров! Общесудовая тревога. Из кают не выходить! Всем оставаться на своих местах! Движение по судну запрещено. Экипажу занять места согласно штатному расписанию!

И так два раза. Щелчок. Всё стихло. С причала минут пять доносились неразборчивые, отрывистые команды, топот сапог. Потом взвизг то ли девичий, то ли придавленной кошки.
Снова тишина. Только рябь морская лениво плещет о борт.
Заскрипела лебёдка трапа. Зачем-то его спускали на причал. С вечера мы стояли с поднятыми трапами.
К судну блокбастерно тормозя, с разворотом подлетел ГАЗик погранцов. В темноте по трапу двое свели третьего. Но только до середины трапа. Дальше он спускался один, неуверенной походкой и держась рукой за лицо. Внизу его приняли офицер и солдат, выскочившие из машины. Так же блокбастерно машина рванула с места и скрылась в портовой темноте. Проспавшие что-то солдаты оцепления повесили автоматы на привычные плечи, и замерли в ожидании трибунала. До утра они стояли по стойке смирно, не курили.
Ожили динамики. Отбой тревоги. До утра на судне никто не спал. Впрочем, на берегу тоже. Обсервованные терялись в догадках о происходящем. Отмена тревоги никого не успокоила. Она поселилась в присутствующих и никак не хотела покидать взбудораженные умы.
Утром, вопреки объявленному нам ранее ещё на рейде плану эвакуации, автобусы за нами не пришли… Завтрака тоже не было, т.к. покинуть борт мы должны были до него. Береговой конвой не сменялся. Пара часов томительного ожидания прошли в перекрикивании обсервованных с родственниками, друзьями, знакомыми, собравшимися к прощальной церемонии на верхнем ярусе причала морвокзала.
Часам к одиннадцати к корме судна подъехала белая «Волга» с красными крестами. Трое в штатском вышли из машины. К ним подбежал офицер пограничник и солдатик из ночного конвоя.
Они подошли к судну. Солдатик размахивал руками, что-то объяснял остальным, запрыгивал на привальный брус, потом на причальный кнехт, спрыгивал, снова махал руками, терял фуражку, в общем суетился. Приехавшие смотрели, слушали, жестикулировали, похоже, спорили.
Через время дебаты закончились и «гости» умотали восвояси. Ещё через два часа объявили готовность к сходу на берег. Подъехал автобус с войсковым подкреплением. Начали съезжаться пассажирские автобусы с надписью «Карантин» и знаками «Дети в машине» на лобовухах. Солдаты с автоматами образовали широкий коридор, отогнав толпу на причале. Два моряка у трапа стали выпускать, по одному, пассажиров на берег.
Вереница людей потянулась в автобусы. Потянулись и мы с Юркой, счастливые окончанием странной эпопеи. Ходить сквозь строй автоматчиков, скажу я тебе, занятие не из приятных. И так в попу раненые, а тут ещё и стрельбу учинить могут.
Автобусы выстроились в колонну, которую возглавил ГАИ-шный Жигуль, а замыкал военный «ГАЗ»-ик с автоматчиками.
Тронулись. Приморская, спуск Кангуна, Греческая, — колонна стремительно двинулась к ж/д вокзалу. Народ оживился, пошли разговоры. И тут, в процессе трёпа солдатик с автоматом из сопровождения рассказал публике о странном ночном происшествии.
Оказалось, что мы чуть было, не угодили на повторную обсервацию.
Видите ли, один из членов экипажа, страстно соскучился за, оставшейся на берегу супругой. Расторопная жёнушка, кстати, работница порта, ответив мужу взаимностью, умудрилась договориться с солдатиком из охранения и предприняла попытку пообщаться с милым через борт судна. Ну, там пирожков с холодцом в пакетике передать, фруктиков, сальца домашненького, борщеца в трёх литровой банке.
Спасло нас, обсервантов то, что влюблённые сначала решили целоваться. Дама залезла на причальный кнехт, морячок свесился через борт и… у мадам падает из рук авоська со счастьем кулинарным. Не было бы борща и кастрюли с холодцом, всё прошло бы в тишине и осталось незамеченным. Но банка грохнула на бетон причала, кастрюля загремела, отпуская холодец на свободу, и шум переполошил охрану. Поднялся гвалт. Поцеловаться они не успели! Контакта не было!
Нашлись свидетели. Дознаватели обмеряли место преступления и пришли к заключению, что поцеловаться они физически не смогли бы. Им должно было не хватить сантиметров тридцать друг до дружки. Даму, это её визг мы слышали ночью, забрали в допр. Матроса побили свои же и спустили по трапу в лапы правосудия. За нарушение карантина сажали.
Власти решили, что карантин не нарушался. Дальше ты знаешь. Пушкинская. Вокзал. Автоматчики. Поезд. Автобусов, подобным нашим были десятки. Людей столько, что в вагонах стояли. Благо ехать оказалось недолго, до станции Раздельная. Это всего 80 км от Одессы.
По прибытии встречного оркестра не наблюдалось. Наблюдалось вавилонское столпотворение. Десятки эшелонов на сортировочных путях за станцией. Поле. Тысячи людей беспорядочным лагерем. Ни попить, ни поесть, ни наоборот. Сто тысяч вопросов без ответов. Здесь формировались составы во все направления Союза. Не помню, как мы выбрались оттуда, как нашли поезд в сторону Херсона. Случилось это на второй или третий день с момента прибытия в это славное место. Помню жрать и пить хотелось, как никогда потом в жизни. Помню, как купили у каких-то аборигенов кирпичик чёрствого хлеба за фантастические деньги. Помню, как вспоминали с придыханием родную перловку с училищного камбуза. Помню, как ехали на третьих полках без матрасов. Помню то вселенское счастье, когда предстали пред стенами родной мореходки.

Правда, смутила марля на дверных ручках КПП. Однокашники, офицеры, преподаватели радостно улыбались навстречу, но руки некоторые жали с опаской и лобызаться, почему-то не спешили. Мы им прощали. Была середина сентября. Учёба шла полным ходом. А самое главное… Училище было закрыто… на карантин… Без срока…
Нас сразу, даже не дав отнести чемоданы в роту, послали в санчасть сдавать форму 30.
 
P.S. Вот так это всё сохранилось в памяти. По сравнению с одесским карантином, училищный оказался сущим кошмаром. Через неделю после нашего приезда курсантский состав объявил официально бессрочную голодовку. Зачинщиком выступила наша 10-я рота судомеха. Это отдельная история. Будет время отпишу.

Рига. 2007г.-2013г.
© Copyright: Олег Озернов, 2013
Свидетельство о публикации №213012700034