Одесса, - это всегда дорога к морю.

Одесса - это всегда дорога к морю. В Одессе к морю ведут трамваи, троллейбусы и лестницы, потом нужно идти. Сравнительно далеко. Это, чтоб его заслужить.
Сегодня нет, тогда – да. В лучшие времена к морю просто шли, не думая, как к нему пробраться.
Сегодня берег завален кулинарией, невысокими высотками, заборами, стеклом, крашеным деревом и поиском прибылей. Тогда он был общедоступен всем. Капитализм не любит слово «все», захватил море, и пускает к нему не всех. На входе загорелые мальчики с кубиками на животе. Капитализм любит заборы, они рентабельны. В этом, глупожданном капитализме, ближние подходы к пляжам обросли шлагбаумами, привратницкими будками и пулемётами (пока словесными). Подразумевается, что в нём обязательно большинство – грешники, он так устроен. Поэтому на входе людей нужно сортировать. Но, не так, как в раю, а наоборот. У грешников чаще есть деньги, чем у праведников, а пропускают в присвоенный ими рай, только за деньги. Вывод понятен. Этот гад, он вообще всё монетизирует, и говорит, что это самое правильное, из всего придуманного человечеством. Капитализм и войска присвоили море, как впрочем, и землю. Упорно думают о присвоении воздуха и солнечного света. Если мир доживёт, наступит время, когда к морю, ручью, водопаду, реке, любому берегу бесплатно не подпустят никого нигде. Разберут берега по карманам, не спросят. Мы уже потеряли берега. Ты кто такой, что купил остров, берег? Ты его создал посреди океана, насажал пальм, намыл песка на пляжи, поселил там птиц и зверушек, включил Солнце и Луну, устроил прибой барашковый? Нет ни разу. Ты, аж сумел собрать тучу цветных бумажек и отдать их другим, таким же, как ты, присвоившим когда-то в войне или бумажной лжи выдуманного права то, что им не принадлежит по всем законам божьим. Не много ни мало - часть планеты! Отберите у одесситов море, и они динозавренно вымрут, или мутируют в бедуинов троллейбусных таращанского разлива. Двадцать белых зонтищ на огромном куске пляжа, под ними мест в белоснежных подушках на горстку денежно-избранных, там, где раньше отдыхали сотни простых людей, это сегодняшняя Одесса. Там строят дома, льющие в море нечистоты свои, там делят берег проходимцы, решившие себя богами. Не хочется в избранные? Иди, одессит, к обрыву, смотри сверху на них, и украденное у тебя море! Противно. Поэтому возвращаешься и возвращаешься в то время светлого детства, юности, молодости моей, страны великой и не понятой нами, преданной нами, величайшими в мире адьотами современности.
Вы на пляж? Мы на море! В Одессе скажут так.
С Молдаванки иногда добирались на Фонтан троллейбусом до Куликова поля. А уже оттуда трамвайчиком. Троллейбус долго шёл через центр города. Именно шёл. Ездой это можно было назвать, только из почтения к его возрасту. И конечно, в сезон он был переполнен, страждущими отдыха приезжими, ни зайти, ни протолкнуться. Мы ехали с конечной на Толстого до конечной, в самой серёдке этой шпротной банки, разогретой южным солнцем.
Большинство внутри банки жило, одним только, предвкушением моря. Редкие, затесавшиеся в этот праздник жизни одесситы, молча ненавидели приезжих курортников. Но это только до момента выхода из троллейбуса. Ступив на землю, отплевавшись и отряхнувшись, они снова любили весь мир. По-своему, по-одесски, но любили.
Ковчег благоухал потом, едой, экстазом спрессованных тел, и кондукторшей, которая уже и не кричала, подрёмывая бдительным сном пограничника. Иногда явно превалировал запах сельскохозяйственных животных. Это значило только одно. С нами кто-то ехал на дачу с Привоза, и вёз с собой кролика, или птицу на откорм и убой бульонный. Тогда на базаре торговали живую птицу. Кур, гусей, индюшек. Её, по желанию клиента, могли зарезать и ощипать там же на базаре, под бдительным егоейным оком. А могли и нет. Все одесситки той поры, может и были потому так решительны в разборках любого уровня, что вид крови их не пугал. Насмотрелись на базарах. Живых кур несли домой, связанными, жёлтыми ногами вверх. Птица в непривычной позе чувствовала себя неестественно и по-змеиному выгибала шею, стремясь удерживать голову на этой шее в природном положении. Получалось грациозно и по-балетному. Но в целом, картина противоестественная, как вид перископа перевёрнутой верх дном  подлодки, пытающийся разглядеть горизонт. Если так несли сразу двух кур, то они напоминали двуглавого самодержавного орла из к/фильма про революцию, когда матросы там сбивали герб с каких-то богатых ворот. Самые умные из птиц догадывались, что их могут зарезать, хоть кино не смотрели, и потому от волнения часто хлопали крыльями. Это поощрялось их несущими, особенно в жару. Добавляло ногам прохлады. Конечно, их несли,  чтобы убить. Дома, во дворе, над дождевой решёткой. Публично. Редкий мужик, даже прошедший войну, подписывался на такое. Хлюпики. А одесские дамы делали это изящно и решительно. И пока кровь болезной птички стекала в решётку, палачихи из-под бровей окидывали взглядом окрест, всем своим видом показывая соседям, что их ждёт в случае необдуманного развязывания военных действий.
Троллейбус плывёт шагом, дальше. До троллейбуса птица ещё была жива. Однажды мы, даже, слышали сдавленный кукарек. Потом стихло, - обморок, или гуманно задавили. Короче, ею тоже пахло иногда.
С середины маршрута двери троллейбуса открывались все реже. Зачем. Втиснуться в этот ковчег, как и вытиснуться из него, почти не представлялось возможности. Бывали счастливые исключения, когда в половинку, вдруг открывшейся двери, на одной из остановок вываливался полураздетый, оборванный лишенец, спешащий не на пляж, а на работу. Вместо него к коллективу присоединялись, всверлившиеся в «шпроты» бывалые одесситы. Такая парочка случилась и в нашей тихой от жары и сдавленности консервной компании. Причём дама ехала на подножке передней двери, её спутник – на задней. Его, не всегда бритое, но доброе фи́зио оказалось на уровне молодых приезжих женских лопаток, одетых в привозную заморскую майку розовых оттенков. Влажное пятно между этими лопатками постепенно разрасталось прямо перед упёртым в него носом счастливого пассажира. Майка была недавно куплена на одесском Толчке и очень гордилась этим фактом, А мужик не возражал. Выбора у него особо не было. Его половина в противоположном конце троллейбуса упёрлась всем своим былым обаянием в бок, умиравшего от жары солдата. Гимнастёрка воина была рассчитана на зиму и вражьи пули, но никак не на тропическую жару. Тело защитника слабо протестовало, пытаясь тёмными пятнами, того же происхождения, что и на майке курортницы, выписать на гимнастёрке «Нет войне!». Но с буквами получалось плохо. Зато хорошо получалась контурная карта, угнетённого колонизаторами в пробковых шлемах, чёрного континента. Дама солдатика подсознательно жалела и не обижала.
Одесситы всегда и искренне считали, что весь мир вращается вокруг них. Их естественность,- дитя этих заблуждений, порой переходила все, глупо общепринятые границы городской отчуждённости. Вот и сейчас парочка непринуждённо опредметила всех присутствующих, будто их и не было вовсе. Послышалась речь с передней подножки. Это было очевидно, продолжение диалога, начатого, ещё на остановке, или в годы молодости той парочки:
- И шо, ты думаешь, она ему даст?
  Это мадам. Все головы повернулись к ней.
- Я не знаю, шо она там ему должна дать, а ви ещё не дали за билеты.
  Проснувшаяся кондукторша. Головы, автоматически в её сторону.  
  Троллейбус стих окончательно, только электрические контакты безмятежно щёлкают, продолжая движение к пляжному будущему.
Басок мадам:
- Нет ви посмотрите сюда. Щоб вам дать мине надо руки виломать из между ног и достать из груди. Я шо, Игорь Кио? Я жду троллейбус пол жизни, как первого мужчину, а он приходит, зажимает меня  увсю и ещё просит четыре копейки.
Её золотой зуб пылает негодованием.
- Изя, ти взял свой проездной? Так покажи даме, шоб ей ехалось.
- Проездной! Вяло декларирует Изя через треснутое оргстекло под руку кондукторше.
- Де?
- Тут.
- Ну?
- В штанах.         
- А-а-а…
- А мадам шо? Мадам в положении – отвечает мадам.
- Из такого положения, солдат мешает. И вообще, мне давит сердце, а ви за четыре копейки горло дерёте.
  Кондукторша успокаивается. Ей тоже жарко. Половина троллейбуса всё равно едет без билетов. Пауза.
- Если Циля даст Алику развод, таки на Пишоновской станет траур. Такая пара… Только купили телевизор. Вся улица ходит к ним смотреть через линзу с водой на Магомаева. Как они будут делить телевизор? Изя, шо ти молчишь? Я с тобой говорю или с Потёмкиным?
Изя, отрывая глаз от чтения куска газеты, торчащей из чужой авоськи, подвешенной на руке неподалёку от его носа:
- Ты макароны купила, тут хлебокомбинат на ремонт закрывают?
- Изя, ти мишига. Макароны ми купили вчера, когда шли от Ривкиных. Кстати ты заметил, какой худой Лёвочка? Шо значит русский папа. Ребёнок недоедает, а он украсть ничего не может.
Разговор между двух троллейбусных подножек продолжается. Члены троллейбуса, из приезжих, крутят головами от подножки к подножке, напоминая зрителей игры в пинг-понг. Только выражения лиц у них такие, как будто вместо мячика, в игре голова Радж Капура. Одесситы привычно индифферентны. Они сплошь заняты тихой ненавистью к приезжим, коих в сезон  становится больше, чем вишни на прилавках.
- Вы выходите на следующей?
- А что у нас, следующая?
- У вас не знаю, а у них - Греческая.
- Ой, нет. Я до конца.
- Шо, совсем?!
- Не умничайте, до конца троллейбуса!
- Тогда, давайте меняться.
«Давайте меняться» - значит, стоящий ближе к двери, и выходящий позже, меняется местом, со стоящим дальше, выходящим раньше. В троллейбусной давке, процесс весьма интимный, стимулирующий, когда кражи, когда войны, иногда браки, но всегда отдающий Камасутрой. Особо южные приседают, наводя баланс пространства, так чтобы пышная южная грудь, меняющейся местом гражданки, пришлась на один уровень с носом, меняющегося гражданина. Особо северные, наоборот, вытягиваются, во избежание мимолётных разочарований. То же правило действует и в манёврах ко́рмами. Часто в процессе страдают пуговицы, прочие детали одежды, и часто, до их полного отрыва от владельца. Хотя… Какая там одежда, какие пуговицы, если все почти голые, всё на распашку. Пуговицы - зимой, а сейчас люди едут в лето.
Бывает, троллейбус проезжает очередную остановку, даже не притормозив. Зачем тормозить, когда на остановке толпа народу, возглавляемая членистоногим подростком с огромным контрабасом в футляре и нервной бабушкой рядом. Жалкий взвизг кого-то из пассажиров – «Остановите я выйду!», звучит гимном беспомощности, никого не впечатляет, включая троллейбусовожатого. Так повизгивать он будет до следующей остановки без контрабаса.
За окнами плывут фасады китобойки, банка, филармонии, ГУМ-а, забытых властью синагоги, и православного собора с его, заколоченной пыльной дверью, дома Пушкина, платаны Пушкинской. Наконец лайнер вырывается на простор привокзальной площади. А там, и до Куликова поля рукой подать. Конечная. Все дороги ведут в курортный рай. Трамвайчики в Аркадию, на Лонжерон, на Фонтан и Дачу Ковалевского, а кому-то, прямо к вокзалу, и по рельсам на профсоюзные воды в Трускавец. Трётся тут парочка в белых фетровых "курортках", с чемоданами...
У троллейбуса начинаются многодетные роды. Толчками из него являются на свет шпротообразные пассажиры, кто спиной вперёд, кто ногами. Вышедшие и отдышавшиеся, подсчитывают убытки в свей поклаже, осматривая сумки, авоськи, остатки одежды. И быстро всё это забывают в предвкушении вожделенного моря. Так и есть! Я не ошибся. С нами ехал коричневый петух. Это он пахнул природой. Хорошо, тогда не было Гринписа. Иначе нас встречал бы пикет бездельников на зарплате, с плакатными требованиями отдать хозяина птицы под суд, за издевательства над братом меньшим. Петух был стар, бледен всем телом, особенно его гребешок. Могло показаться, судя по выражению полузакрытых глаз, что он испытывает единственное желание – скорее попасть в суп. Каждому своё. Нам, пацанам хотелось скорее попасть в родное солёное, безбрежное счастье морской благодати. И мы бежали, чтоб успеть на трамвай, набитый так же и тем же, что тот троллейбус, потом весело нестись пляжными тропами в береговых обрывах, размахивая нехитрой авосечной поклажей над головами, пугая бабочек-капустниц, под улыбки и ворчание бабушек-пляжниц, медленно сползающих в то же счастье, в панамочном окружении молочных внучат.

Рига. 2013 г.